КТО-ТО из друзей пришел впервые в мой старый дом и смущенно спросил, ткнув пальцем в овальные портреты: «Это твои предки?» Не разглядел, что ему улыбались Бетховен и Моцарт. Предки в коричневой рамке жили в соседней комнате. Оба улыбались. Отец - очень хитро. У него маленькие усики, как у Чарли Чаплина - тогда это было модно. Доволен, наверно, что ему удалось уговорить молоденькую врачиху, квартирантку его родителей, пойти с ним к фотографу. Мама в белой кофточке улыбалась смущенно.

«Давай продадим тулуп, - помню, сказал как-то отец маме, - зачем он нам? И купим пылесос». «А где он?» - спросила я. «Все там же. В диване». С диваном нужно было обращаться осторожно. Если на него садились с размаху, тотчас же с деревянной полочки падали на голову гипсовые слоники. Кроме того, в диване жил тулуп. Он был большой, старый и пахнул овчиной и нафталином. Швы, где были сшиты овчины, побелели, а широкий круглый воротник вытерся. Мне было давно все известно про этот исторический тулуп. Он был старше меня и кое-что знал. Как его надевали в снежные зимние сумерки. Как хозяин запрягал сивку, а у околицы его окликал кто-нибудь из баб: «Далеко ли, агроном? Никак опять в Петрищево?»

Белые хлопья набрасывались со всех сторон, но агроном жарко дышал в воротник. На папиных бровях оседал иней. Когда подъезжали к Петрищеву, иней становился маленькими льдинками.

Тулуп снимали в сенях, а потом он оттаивал в кухне и с него сентиментально капали слезы. В доме пахло дровами и больницей. И руки у хозяйки пахли лекарствами.

«К докторше муж приехал», - глядя на лошадь, говорили деревенские.

Двадцатые годы. Евдокия Михайловна Федотова, моя мама, только что окончившая медицинский факультет Московского университета, была направлена на работу в Калужскую губернию. Корни ее остались на Нижегородчине, под Арзамасом. Крестьянская дочь попечением своего отца выучилась в гимназии, потом советская власть определила ее в первый набор будущих врачей. А фамилию мама так на Кунакову и не сменила. Храню ее личную печатку, там по кругу четко написано: «врач Федотова».

Петрищево — это между Калугой и Тарусой. Молоденькая врачиха заведовала сельской больницей, весь персонал — шесть тетенек да собака Шарик.

В первом выпуске Калужского сельскохозяйственного техникума пребывал и Михаил Емельянович Кунаков: первый отряд молодых агрономов и зоотехников влился в народное хозяйство. Два года отец проработал участковым и районным агрономом в Малоярославецком уезде. Впереди был Ленинградский агропедагогический институт, любимая работа. Впереди была вся жизнь... Так начинался для моих родителей двадцатый век - энергичный и трудный, грозный и печальный.

...Тулуп не продали и пылесос не купили. Его снова положили в диван и еще раз пересыпали нафталином.

Я помогала засовывать его в мешок и размышляла о событиях семейной истории.

ЛОМАЛИ старый сарай. Под застрехой неожиданно нашли поблекший от времени большой кошель. «Дед спрятал, — предположила я, — смотрите, сколько денег!» Пухлая пачка «катериновок» и еще каких-то дореволюционных купюр несказанно расстроила отца. Он не хотел ничего говорить на эту тему, и мы быстренько отдали раритеты детям: Маша и Владик собирали всякую всячину и очень обрадовались богатству.

Находка была весточкой из дедовской жизни. Емельян Евдокимович, сын калужского унтер-офицера, домовладельца и состоятельного, наверно, калужанина, владел бакалейной лавкой на теперешней улице Горького. Там на угловом доме имелась вывеска: «Торговля Кунакова». Из сведений, раскопанных позже: «имел заведение с продажей крепких напитков по 3-й группе (пивная с закусками)».

В том же доме жили дед с бабушкой, многочисленное семейство: четыре сына (Константин, Владимир, Николай, Михаил) и три дочери (Мария, Капитолина, Клавдия).

По мере взросления сыновей покупали дома дом с лавкой. В 1912 году купили дом, где ожили жизнь мои родители и дяди с тетями: сильный кунаковский корень. А в магазин заходили не только за покупками, но и чтобы посмотреть на хозяйскую жену: Наталья Васильевна была чудо как хороша собой. Дочь портного выдали за Емельяна, не спросясь ее, шестнадцати лет. Но брак был счастливым. Муж ласково навал жену Ташей, а та во всем слушалась супруга. Пережила мужа на 23 года.

...Отчего расстроился отец? Кошель напомнил о его социальной болячке, которая всю жизнь мешала ему. Еще бы: сын лавочника! В советеское время дед служил на железной дороге кассиром, и у отца и дядей-тетей в анкетах писалось: социальное происхождение — сын (дочь) служащего. И был даже миф о том, что корни дедовские — где-то в Ферзиковском районе. Я никогда не слышала о прадеде унтер-офицере. Скрывалось. Время было жесткое и бескомпромиссное. Семья плыла по реке истории...

Отец, воспитанный на советской морали, отрицающей буржуазность, искренне отмежевывался от всякой приверженности к денежному благополучию. А тут такая компрометирующая находка! И непонятно, почему дед таил ее... Отец был верен идеалам юности. Он романтически воспринимал слом истории в семнадцатом году. И когда, бывало, кто-то иронизировал по поводу хрущевско-брежневских новаций, неизменно отвечал: «Ты не знаешь, что такое безработица». Он был всегда всем доволен и никогда (искренне!) политический курс государства не критиковал.

Пытаюсь понять ушедшее поколение. Почему так? Или люди им попадались только хорошие? Или жареный петух не клевал?

КЛЕВАЛ. И по нашей семье прошелся век. Помню, произносилось в семье одно имя, а потом из групповых снимков было вырезано лицо человека, из-за которого «сына лавочника» несколько ущемили по службе в Лев-Толстовском сельхозтехникуме. А родственник Лаврентий, муж тетки Капитолины Емельяновны? Держу в руках официальный ответ из московской прокуратуры: «Макаров Лаврентий Федорович, 1895 г. рождения, уроженец г. Калуги, работал техником на государственном подшипниковом заводе № 1, Постановлением особого совещания НКВД СССР от 5 июня 1939 года по ст. 58-10 УК РСФСР за проведение антисоветской агитации заключен в ИТЛ сроком на 5 лет». Через два года он умер где-то в Магаданской области. Реабилитирован. Сгинул бесследно и муж другой моей тетки, Марии Емельяновны, Алексей Иванович Трофимов. Ни сведений, ни могилы... Тетя Маня была первенцем в кунаковской семье, дед почему-то называл ее Марея, а замуж отдал, не спросив согласия, за богатого — но брак был недолгим, только весельчак Алексей Иванович на склоне лет согрел тети Манино сердце...
Помню, она летом всегда вывешивала во дворе проветривать старые бархатные платья со шлейфами, предмет восхищения нас, племянниц. То была весточка из ее молодости.

Век здорово отыгрался на моем двоюродном брате Льве Константиновиче — он единственный продолжатель фамилии по мужской линии: у Михаила и Владимира родились одни девчонки, а Николай умер бездетным. Кстати, отмечу общее кунаковское свойство: все были оптимисты, шутники и балагуры. Дядя Коля — охотник, рыболов, — ну просто душа любой компании! Бывало, когда родные собирались у тети Капы на ее день рождения, за столом царствовала отцовская и дяди Колина шутейная власть. А уж когда отец садился за рояль и пел «Отцвели уж давно хризантемы в саду» или галантно приглашал дам на вальс — мои дорогие родные восхищались: «Ну Миша, ну дамский угодник!..»

...Так вот, о Льве Кунакове. Его судьба - от мальчика в бархатном костюмчике с белым бантом, единственного сына и наследника до осужденного по той же пятьдесят восьмой статье. Когда вернулся с войны, из Бухенвальдского лагеря, его строго спросили в органах: «Почему не застрелился?» А если остался жив, почему работал на немецком заводе и ковал фашистскую, не дай Бог, победу? Итог: в 48-м году отбыл в Воркуту на десять лет. Отсидел пять — Сталин умер. Приехал совсем другим человеком. Классный токарь, золотые руки — и сломанная жизнь с ее чисто русской национальной болезнью. Помню, увидела его как-то за нашим забором (соседи же!) с обнаженным торсом — а там чего только не вытатуировано...

Моя профессиональная боль: так и не собралась я расспросить, рассказать-написать. Тема-то какая! Остались эмоции от Левиного неистребимого романтизма. Он держал голубей. С юности до самой смерти. У Левы имелись и дутыши, и турманы, и мохноногие. Он их поднимал из голубятни, затянутой сеткой, и птицы взвивались ввысь, заполошно били крыльями по синеве. И сердце замирало от этой красоты. Уходили все Левины проблемы, тут он один был царь и повелитель.

Вырастил Лева троих детей. Владимир — крупная фигура в столичном метрополитене, Женя — наша фамильная помощница по портновской части. Когда Леву хоронили, с кладбища запустили голубей — они преданно вернулись в родное жилище, не зная еще, что осиротели.

«ВОТ я скоро начну тебя воспитывать», - говорил отец, шутливо намекая на какую-то особую воспитательную акцию. Воспитание в кунаковских семьях шло ежесекундно и ежедневно.

Дед Емельян растил сыновей в строгости, дочерей — в любви. Разгневавшись, восклицал: «Негодяйство и подлость!» А когда мирно подсчитывал, то откидывал костяшки на счетах, бормоча: «кость - на - кость, кость долой». Однажды ребята без спроса ушли на реку и баловались на плотах — что было! Велел встать голыми коленками на рассыпанный горох, и чтоб не подниматься, пока не разрешит! В конце лета непременно одаривал нас, внучек, сливами и грушами-дулями из обширного нашего сада.

Сад был прекрасным, сказочным царством. И дворец в нем имелся: беседка. Дед построил ее для летних чаепитий и детских игр. Когда отец и дяди мои вернулись с войны (все — в офицерских погонах и с наградами), беседку перестроили и уже очередное поколение кунаковских детей обживало ее уютное пространство — пока в 87-м не снесли и беседку, и дом, и весь наш квартал. Теперь там стоит роскошное здание Сбербанка.

Не люблю ходить туда. Словно на кладбище идешь...

Гены сработали так, что второе поколение унаследовало от деда финансистскую жилку. Владимир Емельянович, Николай Емельянович, Капитолина Емельяновна были отменными бухгалтерами, что вызывало мое, гуманитарного человека, восхищение. Дядя Володя, самый, считаю, красивый из четверых братьев, любил литературную классику, Пушкина цитировал наизусть, а младшую дочь нарек Татьяной в честь героини «Онегина». Дочери его, мои любимые двоюродные сестры Инна, Наталья и Таня (и старшая Ирина — в Смоленске), росли красавицами и умницами. Инна Владимировна, до сих пор носящая фамилию Кунакова, — опытнейший преподаватель физмата КГПУ, гроза двоечников и самый обаятельный член семейной калужской диаспоры; Наталья Владимировна Колчина сорок лет отдала работе в руководстве комбината СДВ, Татьяна Владимировна Морозова — опытный экономист, у обеих — прекрасные талантливые дети.

Между прочим, родословную нашу, генеалогическое древо раскапывают аж два родственника: один в Питере, а другой — тот самый Владик, мой племянник, который с моей дочерью любовался старыми «катериновками». Теперь он ответственный работник в экономической сфере, стажировался в Японии; Владислав Владимирович Морозов — председатель регионального отделения партии «Яблоко». У него в компьютере — новейшие сведения о разных ветвях семейного древа. Надо же знать — кто мы? откуда? почему такие, а не иные?

Да потому что все от семьи идет. От отца моего шли обязательность, добродушие, бесконфликтность, от мамы — аккуратность, обстоятельность и чувство такта. Весь квартал наш состоял в те времена из частных домов, а мужики-соседи частенько приходили к маме занимать три рубля на бутылку, и ни разу она не отказала... Она была семейным доктором на все случаи жизни: как что заболит — «надо Дусе показаться».

После сельской больницы мама лет тридцать работала в родильном доме и ее в сороковых-пятидесятых годах знала, наверно, половина женского населения Калуги. А мое детство прошло возле корпусов Хлюстинской больницы — я крутилась рядом с маминой службой. В голодное время меня подкармливали на роддомовской кухне добрые поварихи...

Мама много и долго болела, и теперь я думаю, что то был отцовский подвиг — его поддержка и любовь к жене все пятьдесят лет, что они прожили вместе. Отец был талантлив как художник, он писал неплохие пейзажи, натюрморты — а я любила в детстве «Сказку»: папа написал копию какой-то картины и там красивая рыжеволосая женщина пронзительно напоминает мою молодую маму! Помню, как после войны, когда никаких такси и в помине не было, отец нес маму на руках в Хлюстинскую больницу — ее настиг очередной сердечный приступ. Росла я в атмосфере любви и с детской прямотой часто вопрошала: «Что это вы все обнимаетесь?»

В НАЧАЛЕ лета мама собирала отца в походную жизнь: на биофаке пединститута начиналась полевая практика. Михаила Емельяновича студенты любили. Он был так увлечен своим предметом, что курс зоологии считался лучшим периодом жизни молодых людей.

Месяц жили в бивуачных условиях, на лоне природы, то под Ждамировом, то в Сивкове.

Непременно проводил ночную экскурсию в лес. Незабываемо! Шли в полной тьме, молча, прислушиваясь к любому шороху, к неожиданному птичьему голосу... Он учил любить и чувствовать природу. Однажды дал такое задание юной Танечке Ивановой: узнай, когда просыпаются ласточки! Ослушаться было нельзя, девушка честно не спала всю ночь и на рассвете услышала, не пропустила, как с шелестом птицы как будто вывалились из гнезд...

В оценках доцент Кунаков был либерален, он хорошо и увлекательно говорил, у него имелись лирические отступления на разные темы занятий — и студенты радовались, что можно не записывать, а просто слушать.

А дома в хорошие минуты брал гитару, пел романсы вроде «рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали» — но мог сбацать и «Мурку», а я в детстве считала, что папа что-то перепутал: как это - «ты зашухарила всю нашу малину»? -малину можно только засахарить...

И все это сочеталось с серьезной работой за письменным столом, с его книгами, с кандидатской диссертацией. «Нам время тлеть, а вам цвести», — любил он повторять, вникая в мои молодые проблемы, а потом и во внучкино детство. Водил ее в музыкальную школу, организовывал домашние концерты, когда Маша была исполнителем, а мы все — зрителями; делались даже специальные концертные абонементы...

Когда меня спрашивают, что такое интеллигент, я думаю о родителях. На памятнике отцу написали так: «Всем лучшим в нас мы обязаны тебе».

Не дожил отец до Машиных взрослых вокальных концертов, до ее учебы в Гнесинском музучилище, до службы в московском театре. Помнится, он рассказывал, что в его дальней родне существовал некий оперный певец с псевдонимом Арбенин. Не гены ли виноваты?

Будем помнить: и наши внуки в добрый час из мира вытеснят и нас...

Продолжение следует!

Татьяна ПЫЖИКОВА.

(Пыжикова Т. В объятиях века // Знамя. Калуга. 2003. № 9-10. 23 января. С. 1-2.)