29 августа 1941 г. Я, рабочий Ижорского
завода, как обычно, со станции Поповка
Октябрьской железной дороги - места моей родины,
уезжал на работу в Колпино примерно минут на 40
раньше. Наш поезд прошел благополучно, а
следующий поезд был обстрелян немцами с
самолета.
Придя на
работу, а в то время я был заведующим
светокопировальной мастерской, в 10 часов пошел в
отдел снабжения на счет светочувствительной
бумаги. Проходя мимо проходной конторы, меня
заинтересовал мальчик, который пришел
переговорить по телефону с матерью. Передать ей о
том, что к Саблино подходят немцы. А Саблино от
Поповки в 7 км. Я когда вернулся в свой отдел,
попросил разрешения своего начальника сходить
домой за женой и дочерью с тем, чтобы привести их
в Колпино к теще моего сына, который был
в это время в рядах Красной Армии. Мне мой
начальник разрешил.
И вот я в 11
часов направился пешком, так как поезда по
направлению Поповки уже не шли, а расстояние
между Колпино и моим домом 7,5 км. Не доходя 3-х
километров до дома, я встретил группу
красноармейцев залегших в кустарниках, которые
сказали мне, чтобы я не шел, открыто, а
маскировался, чтобы не привлечь немецких
самолетов, которые уже кружили над данной
местностью.
Придя, домой, я не застал дома ни
жены, ни дочери, а нашел записку дочери, где она
пишет: “папа мы ушли по направлению пещер, где
когда-то скрывался Ленин. Мешочек для тебя
приготовили, и лежит в комнате”
Мне
захотелось есть. Я пошел в убежище, вырытое за
домом, сел там, и стал, есть взятый с собой
завтрак. Закушу и пойду разыскивать их. В этот
момент пришел сосед. Ему на работу надо было в
ночь. Говорит, час тому назад за
Поповкой слыхал выстрелы.
Закурили мы
с ним я, и говорю: “ну я сейчас пойду искать своих,
а тебе на работу собираться, придется тоже идти
пешком”.
Слышим разговор и разговор не
русский. И в этот момент залаяла собака в убежище.
Слышим, нас вызывают, надо выходить, а то
попросят по другому. Выходим, а на нас направлены
винтовки. Но, видя, что мы не вооружены отпустили.
А немного в стороне стоит группа немцев среди них
два железнодорожника. Один из них брат моего
собеседника. Фуражки у них сняты, и один из немцев
отрывает красные звездочки с паровозом. В это
время приходит мой жилец с дочкой лет шести и
говорит мне, что моя жена и дочь находятся там же
где и его семья - в 3-х км. В деревне Мышкино.
“Твоя жена
сказала. Ежели он дома, то в русской печи варятся 2
чугуна кур. Пусть заберет в кувшины и идет к нам”.
Я налил
кувшины, а он взял, что ему надо и хотели
направиться, но нас немцы не пустили. Его дочка
стала плакать, они смилостивились, его отпустили,
а меня нет. Я передал ему кувшины, а меня немцы
заставили попить воды боясь, что она отравлена.
После этого стали мыться. На керосинке нагрели
воды для бритья. В 6 часов пришел поляк переводчик
и сказал мне, чтобы я на сегодняшнюю ночь
освободил дом. Что там будут ночевать немцы, а
30-го пойдут на Ленинград, (а попали только в 1945 г.
после окончания войны.)
Я ночевал у себя в убежище. Ночью
в мой огород загнали автомашины, мотоциклы.
Сгубили картошку и все овощи. Так что собрал с
горем пополам всего 2 мешка картошки, вместо 30. И
из 2х мешков 0,5 мешка взяли немцы.
30 августа в наше селение утром
ворвались наши матросы на танке. Сшибли в канаву
санитарную автомашину, поранили и убили
нескольких немцев и осколком снаряда нашу
девушку - Надю Круглову, случайно вывернувшуюся
из ворот.
С 30-го на 31-е
ночью наши обстреляли артиллерийским огнем наше
селение, а 31-го меня вызвал немецкий офицер и
через переводчика поляка, стал допрашивать. Ты -говорит -
русский солдат. Сорвал у меня кепку и видит, что
волосы у меня не острижены, посмотрел мои
документы. По паспорту год рождения 1892. Тогда
показывает кирпичик хлеба и спрашивает:
“русский хлеб?” Я говорю: “да, русский”. Банку
консервов мясных - “русские?”, я отвечаю: “да”.
Достает 2 обоймы патронов по 5 штук и спрашивает:
“а это чьи?”. Я говорю: “не знаю, я не служил”.
Тогда он закричал: “швайн”, схватил за ворот и
трясет. А на мне была гимнастерка сынишкина.
Когда он с финского фронта вернулся, отдал мне.
Потом расстегнул ворот, а у меня на шнурке был
крест, он думал, что это ладанка, где обозначается
место службы.
Тогда он
подозвал солдата с винтовкой, который велел мне
направиться вперед, а сам пошел сзади. Указал мне
на убежище, куда я спустился, а он сел при входе.
Минут через 20 он вышел, наверное, за нуждой, а я
ничего, не соображая, сорвался с места и бегом в
дом. Вбегаю, а офицер глаза вытаращил на меня,
лопочет, а я говорю: “товарищи, что я сделал
худого?”. В это время у моего дома остановилась
толпа людей из деревни Феклистово. Их пригнали в
нашу деревню Степановка. Я говорю: “спросите вот
у них, что я никогда не служил”. Они подтвердили.
Тогда офицер посмотрел на меня и говорит:
“спать”. Я лег, и у меня так заболела голова, как
будто мне её избили палками и правый бок виска и
бороды посидел. А потом я вспомнил, что патроны
положил на окно за занавеску наш красноармеец. 28\VIII он у
меня брился. Хлеб и консервы один из немецких
солдат принес от соседа в плетенке-сумке. Когда я
лежал, на нашу деревню налетели наши самолеты
и в течение 10 минут обстреливали так, что в доме
вылетели последние стекла. Но меня не ранило. Но я
хотел, чтобы убило.
Вечером из Колпино как-то сумела
прийти невестка, принесла хлеба. А то я с 29-го не
ел хлеба, а только голью куриный суп и тот уже
стал кислый.
1\IX утром, я попросил
невестку поискать жену и дочь, так как меня то бы
не пропустили. Она пошла, нашла их . 2/IX в 3 часа дня
они пришли.
Я так был рад, что у меня из глаз
брызнули слезы. Им тоже за эти дни пришлось
пережить разных страхов. Но покамест Смерть то не
пришла. Жить то надо и вот мы - кучка рабочих и
колхозников разделились на две группы. Одни
молотили уже свезенную к риге рожь, а другие
косили поспевший овес.
Вечером
делили примерно колхознику 4 кило, рабочему 2. И
вот 5 сентября я был в группе, которая косила овес.
В это время пришел немецкий комендант,
переводчица и избранный старшина, чтобы выбрать
от нашего селения старосту. И в мое отсутствие
выбрали меня. Дескать, ему знакомое дело. А я
действительно со дня революции 1917 года не
сменяемый член сельского совета. Народный
заседатель переписи 1937года, переписчик 1939г.
Контролер-инструктор 1931г. Организовался колхоз,
временно бригадир, казначей под счетоводом.
Открыли кооператив - секретарь. Вот так и
привыкли односельчане, что только я, а не кто
другой. Я им говорю: “Товарищи, выберите
кого-нибудь другого”. Нет, говорят: “ты
пограмотнее”. Я им говорю: “Одну с вами окончил
“Ванькину-Петькину” гимназию”.
Так вот
когда я пришел с косьбы овса, мне жена и говорит,
что тебя у риги выбрали старостой. Я говорю что:
“не могу и не хочу быть старостой”, а жена
сказала, что: “ завтра (6/IX)велели явиться в
комендатуру, к 10 часам, без опозданий. Вот там и
скажи коменданту”.
Я так и
сделал. Через переводчицу Марию Робертовну
Шлотман - русскую немку, заявил, что я стар, болен, и
старостой быть не могу. Она перевела коменданту.
Он покраснел как рак, стукнул кулаком по столу,
что-то пролепетал, переводчица перевела. “Раз
население выбрало никаких отказов”. Сейчас все старосты
получат инструкцию и согласно ей выполнять все
распоряжения коменданта. Вот дали нам
инструкцию. Каждый день без опозданий являться в
комендатуру к 10 часам утра. Первый раз опоздаешь -
выговор, второй - арест и третий - расстрел.
Написать списки коренного
населения, на мужчин и на женщин отдельно, с
указанием года рождения. На пришлое население
особо. И на партийцев отдельно. За невыполнение
распоряжений коменданта будете судимы по
законам военного времени немецкой армии.
Списки на коренное и пришлое
население написал. Насчет партийцев написал, что
таковых в настоящее время нет. Все
откомандированы в начале войны по воинским
частям. На самом деле их было ещё четыре человека.
Я их предупредил, чтобы они по возможности
скрывались. В чем я рисковал, как бы узнали, так
сразу мне крышка.
В отличие от других смертных, нас
- старостов прикрепили к кухням, получать порцию
супа на одного. Пойдут дочка с невесткой получать
на прикрепленной кухне суп- Весь , пойдут на
другую, нальют ежели есть. А мать за них боится, не
убило бы, не искалечило.
Сено у
населения все забрали. Накосили снова отавы -
старой травы. Попросил у коменданта бумажку,
чтобы не отбирали последнее сено. Дал. А что
раньше, и что отобрали, велел составить акты,
сказал, что уплатят деньгами.
Сено все равно отбирают.
Прибегает однажды односельчанин и говорит, что
отбирают последнее сено. Пошел, показываю
бумажку коменданта, а немец повернул меня за
плечо и прикладом в спину. А другой раз прутом по
лицу. Заявил я коменданту.
“Укажите, какие солдаты”. Где же
их укажешь.
Стали резать скот, составили акт
якобы поранило осколком. Правда, в этом я тоже
рисковал.
Однажды ко мне прибегает Попиков
Николай. Его отец Попиков Алексей Васильевич
лежал дома раненый 23-мя осколками разорвавшегося
снаряда. И заявляет, что у них немцы хотят взять
корову на мясо. А у Насти Грачевой 2 коровы. Пусть
у неё возьмут.
Я так и сделал. Отвел немцев к
Грачевой, она сама 3-я, а Попиков сам 5-ый и притом
раненый. Правда Грачева долго упорствовала.
Тогда немцы стали грозить и показывают, что
возьмут молодую корову (стельную), а не старую.
Наконец она договорилась, конечно, больше
мимикой, чтобы ей они, т.е. немцы отдали голову,
ноги, вообще сбой. Они согласились, а ей до отела
второй коровы стали давать каждый день литр
молока от колхозной коровы.
И вот так каждый день на почве
недоедания, споры-сдоры.
Я каждый день только и думал, как
бы мне сбросить с себя этот чин старосты. Наконец
представился случай. Сменился комендант.
Дай, думаю, попробую - попросить
отставки. Этот комендант оказался покладистей,
разрешил, с условием найти заместителя.
Заместителя я нашел - Бучникова
В.В. И все за порцию супа. Жить стало все хуже и
хуже.…Осталась кадушечка, с ведро, кислой
капусты. Вернее не капусты, а хряпы.
Выпал снег. Наступили морозы. На
полях ничего не достать, да снаряды стали чаще
посещать нашу местность. Тем более мой дом стоял
вблизи железной дороги и моста. Бросили свой дом,
перебрались километра полтора, в брошенный также
домик. Есть нечего, форменная голодовка. Да и туда
стали залетать снаряды.
Что ни день разобьет дом,
искалечит, или совсем кого убьет. И решили мы
бросить свои родные места, покамест немного ноги
двигаются, и 6 декабря 1941 года направились по
направлению Старой Руссы.
Положили свои кой-какие манатки,
и в 9 часов я, жена, дочка и невестка, на двух
санках отъехали километров семь до деревни
Саблино. Уже кругом снаряды не рвутся, и только
слышны взрывы сзади. Даже не верится. И решили мы
здесь отдохнуть от усталости, так как мы очень
быстро ехали, а главное от этих взрывов. Зашли в
один дом. Жена красноармейца пустила нас. Я ей
выточил пилу, напилил дров. Она нам дала немного
картошки, попили чайку и легли спать. Спали как
убитые, так как кругом не рвались снаряды. Утром
мы узнали, что по шоссейной дороге, по
направлению Тосно ехать не разрешают. Пришлось
нам свернуть вправо от шоссе, по направлению
Новое Лисино. Дорога снежная. Вести тяжело.
Приехали туда, стало уже темнеть. Все дома заняты
немцами, ночевать негде. Стало совсем темно.
Наконец немцы пустили переночевать нас на кухне.
Сани поставили во двор.
И вот ночью,
у нашей спутницы - жены военного врача, немецкий
солдат из поляков, обозник, стащил валенки и
сахар. Но утром другие солдаты отняли от него и
отдали обратно. Дали нам немного консервов, грамм
400 и хлеба грамм 800.
Направились
дальше. К вечеру приехали в одну чухонскую
деревню (название забыл). Ночевали там, и на
другое утро наняли лошадь.
За 15 километров отдали костюм и
котиковую шапку сынишки, а жена врача - хорошую
салфетку. Но не доехали 3-х км. Лошадь пристала, и
нам пришлось помогать и поддерживать, чтобы
лошадь не упала. Наконец доехали с горем пополам.
Измучались. Пустили нас переночевать в один дом.
Я починил галоши хозяйке. Дали кое-что из белья.
Она за это сварила котелок картошки, блюдо
капусты. Хлебца, говорит, не достать, вот поедите
дальше, там достанете хлебца.
Утром поехали дальше. Приехали в
деревню Малое Эглино. Застава. Проверяют
документы. А больше отбирают шерстяные фуфайки и
валенки. Я свои валенки догадался перевязать
мочалой, а брюки напустил на голенища.
Пропустили. Доехали до большого Эглина. Ночевать
там остановились, помылись в бане. Дали хозяйки
что-то. Сварила картошки и дала лепешек печеных
из смеси ржаной муки с овсяной. В Эгине от нас
отстала жена врача и наша невестка.
Пошли мы
дальше втроем. Едим лесом, страшновато, слышим
стрельба из винтовок. Вышли на поляну. Впереди
лошадь, запряженная в дровни. Один немец правит,
второй стреляет из автомата, третий из винтовки.
Стреляют по лесу. У 3-го немца нет головного убора.
Мы свернули с дороги в снег. Когда
немцы поравнялись с нами, тот, что без шапки
подошел сорвал с моей головы ушанку и одел себе.
Мороз, ветер. Обернула мне жена голову какими-то
тряпками, и поехали дальше. Ладно, еще, не
застрелили.
Пришли в деревню Толстово.
Деревнюшка маленькая. Вокруг лес. Ночевать ни где
не пускают. Наконец одна хозяйка смилостивилась,
пустила. Я ей помог припрятать картошку, дали
кое-что из своих вещей и ночевали у неё 2-е ночи,
так как у меня стали сдавать ноги. Она нас кормила
картошкой и пирогами с грибами.
Отдохнули, поехали дальше. Стали
на дороге попадаться трупы таких же
путешественников, как и мы. Ноги у меня особенно
правая совсем стала отниматься. Дошли мы кое-как
до деревнюшки и решили пожить, меняя последние
свои пожитки по окрестным деревням. Пустила нас
одна хозяйка, но в первую же ночь у меня пропали
овчинные рукавицы и ещё кое-что. Уехали мы от нее.
Приехали в деревню Зауруче. Деревня большая,
остановились у доброй тети Маши, у жены
расстрелянного немцами председателя колхоза. В
этой деревне оказались наши односельчане. Жена
ходила, меняла последние манатки, а я три недели
отлеживался на печке. Ноги немного поправились
пошли дальше искать счастья.
Была у нас с собой ручная машинка.
Жена что-нибудь пошьет, я починю галоши, где что
поменяем. Но давали очень мало за вещи. Во-первых,
они и так всего наменяли, а продукты питания
зимой не растут, да и нас прошло тысячи, как
саранча. Наконец мы опять измотались. В деревне
Доскино нам староста деревни отвел пустой дом в 4
окна. Вот мы там и поселились - 12 человек.
Жена шила, я галоши чинил, меняли,
кое-как перебивались. Но видим, наши ресурсы
иссякают, а тут ещё приходит староста и говорит,
есть такое распоряжение, две ночи пробыл и уходи.
А мы услыхали, что будут давать по килограмму
муки на два дня. Пошли мы к старшине, а он говорит:
“Да, только тем, у кого есть дети до 12 лет”. А моей
дочери уже было 13 лет. Я спрашиваю: “А как же нам
быть? Менять становится нечего, портных,
клейщиков галош развелось много”.
Старшина и
говорит: “Я слыхал, что все пришлое население,
имеющее детей от 13 лет и старше, будет отправлено
в Германию на работы”. Пришли мы обратно и на
другой день утром направились путешествовать,
думая, что так нас не заберут в Германию. Но зима
1942 года была снежная, а в феврале месяце
поднялись метели. Наши сани опустели. Из двух
остались одни.
Мы полуголодные, скоро опять
вымотались, и пришлось нам опять, пристать в
деревне Заречье - в 6 км. от села Медведь.
Прожили мы там дня два, приходит
староста, и говорит, чтобы мы шли (т.е. глава семьи)
в село Медведь. Пришли. Нас записали и велели
никуда не отлучаться. С нами был староста деревни
Заречье. 16 февраля нам староста объявил, чтобы мы
были готовы 17 февраля, с вещами, к 8 часам утра. К
этому времени пригнали лошаденок, погрузили
вещи, а мы пешком пошли в село Медведь.
И кто приходит - медицинский
осмотр, правда, поверхностный. Нас там собрали
более 2-х тысяч человек. Тем же порядком, вещи на
извозчика, а сами пешком, в 8 часов вечера
направили на станцию Уторгош (километров 15).
Ветер, мороз градусов 20, лошаденки пристают, две
совсем пали. Приходилось в горушках помогать.
Пришли мы на станцию Уторгош в час ночи. Ладно, с
полночи ветер стих и мороз полегчал. Утром в 8
часов посадили нас в товарные вагоны, человек по
50-60. Везли суток шесть. На станциях давали
понемногу, где 2 яйца, где супу.
В Гродно приехали, сразу же
погнали нас в баню, а вещи в санпропускник. После
бани дали супу и по кусочку хлеба. Ночь провели
здесь же на своих вещах, кто как сумел устроиться.
Утром дали кофе и по кусочку хлеба, и повезли в
Грайево - небольшой городок на границе с Польшей.
В Грайево ночевали две ночи, покормили неплохо,
так что нам показалось праздником.
В Грайево на третий день утром с
окрестных польских деревень пригнали лошадей
запряженных в сани, с одной оглоблей, с
колокольчиком. Вещи на сани, а нас выстроили по
три человека, и повели в лагерь, в 6 километрах от
Грайево.
Подходим к
лагерю и не видим бараков. Один поляк возчик
показывает: “видите снежные холмики - это, и есть
бараки”. А мы думали бурты с картошкой. Велели
нам выстроиться группами человек по 130, с
маленькими детьми, группа отдельно. Её первую и
стали проверять по списку. Проверят и говорят:
“Возьмите вещи, барак такой-то…”. Продержали
нас на поле, часа два. Это было 27\II-42 г.
Наше поле было 9-ое, барак №3, а всего полей 22. В
каждом поле по 8 бараков, в бараке по 130 человек.
Большинство прибыло туда раньше нас.
Собрали свои вещи, нашли барак №3
- 9-ое поле. Думаем себе: “Сейчас погреемся…”.
Вбежали, а в бараке так же холодно, как и на поле,
только нет ветра. А бараки устроены так. Вырыта
траншея, забиты колья, заплетены сучьями сосны и
ели. Крыша из досок. Вдоль барака внахлопку и
сверху засыпано песком. Внутри нары - нижние
насыпные из песка, верхние из досок. В одном конце
дверь и в другом. Вверху двери узенькие стекла.
Одно небольшое окно среди барака в крыше. Одна
печь из кирпича, среди барака, только около нее и
тепло. Потопили, понадышали, стало потеплей. А
спать страшно - замерзнешь. Нас успокоили - только
12 дней карантин выдержать…
Пришли с 18-го поля люди и говорят:
“Мы здесь с 9-го февраля. Найдите бочки железные,
да поставьте в обоих концах барака”. Мы так и
сделали. Стало теплей. На другой день
скомандовали, чтобы мы выбрали старосту и
выделили людей принести кофе. Принесли, конечно,
желудевый, хоть мойся, хоть пей (0,5 литра). В 12
часов суп из мороженой брюквы. В 4 часа - это был у
нас праздник, 250 гр. хлеба с небольшой примесью
опилок, 20 грамм кровяной колбасы, 20 грамм
маргарина, 2 чайные ложки сахарного песку или
повидло. И так каждый день. С голоду не помрешь и
сыт, не будешь. Кругом лагеря колючая проволока в
три ряда. А за проволокой часовые. Все-таки
смельчаки ночью уходили в польские деревни.
Доставали хлеба, гороху, картошки и даже
самогону. Кто попался, давали 8 резиновых палок, а
некоторые скрывались в польских деревнях, но их
находили.
Так и протекала наша жизнь.
Водили в баню, делали прививки, разгребали у
бараков снег. Под весну разбирали старые
кавалерийские конюшни. Делали новые кирпичные
уборные, так как деревянные за холода растащили
на дрова. Женщины не работали. Потом стали копать
землю близ лагеря. Открывать бурты с картошкой.
Кто возьмет картошки, найдут, били здорово, даже
относили в госпиталь. В конце апреля стали
приезжать заводчики “бауеры”. Выстроят нас в
шеренгу, а они ходят и смотрят. И после 1-го мая
стали отправлять на работу. В первую очередь
одиночек, специалистов, по фабрикам, потом мужа и
жену, в 3-ю очередь, нас, имеющих детей от 13 лет и
старше к бауерам (помещикам). С меньшими детьми
остались. Не знаю, когда и куда их отправили.
Нас, 5 мая привезли в город
Витенсберг, на биржу труда оформили, а 6 мая рано
утром, за нами приехали на автомашинах и повезли
по месту назначения. Мы 6 человек попали к вдове
помещице, в местечко Нойхов, в 85 километрах от
Берлина. И уже 7 мая послали на работу.
Работать приходилось по 11 часов,
а в уборочную по 12 часов. Хлеба давали 400 гр.,
маргарина 25гр., мяса 70 гр., сахара 20 гр., молока 0,5
литра на человека каждый день, а картошки вволю.
Воскресение день свободный, а
когда хозяйка заставит что поработать, часа 2-3 ,
за это даст табачку.
И вот уже полевые работы
приходили к концу. Подготовлял я место для бурта.
Подходит ко мне человек, лет 50-55 на вид, и говорит
на русском языке: “Бог в помощь землячок!”
“ Спасибо”
“Вы меня узнаете?”. Я говорю: “
Как будто где-то видал”.
А он спрашивает: “ А Вы в России
откуда?”. Я говорю: “ Из-под Ленинграда”.
“Тогда Вы меня не видели. Я в 17
лет жил и имел собственность под Харьковом, и
никогда бы не уехал, но ваша революция меня
выгнала. Как Вам нравится Германия?”
Я говорю: “ Чисто, красиво,
порядки не плохие”.
“А как работать?”
Я говорю: “Работать трудно, при
нормальных условиях 10 лет не доживем”.
А потом спрашивает: “Как, победит
Германия Россию или нет?”.
А я говорю: “ Кусок большой в рот
возьмешь, пожуешь, а не проглотишь”.
“Ну, счастливо Вам работать”. И
ушел.
А через три дня 23 ноября 1942 г. меня
и жену вызывает хозяйка и через поляка говорит:
“Я вас с женой отправляю на фабрику, а дочь
оставляю”. Мы стали просить, чтобы не разлучали с
дочерью. Жена заплакала. Она смилостивилась.
Не хотелось нам уезжать. Зимой
работы меньше, а сытно.
24 ноября, нас отправили на биржу
труда в Витенсберг. А там нас забрали
представители с фабрики Геншеля (Хенкель) из
местечка Шонефельд -15 километров от центра
Берлина.
Привезли в лагерь под №5. Три дня
жили и ничего не делали. Утром получали суп из
брюквы или моркови, 250 гр., хлеба, 20 гр. маргарина, 20
гр. колбасы, 15 гр. сахарного песку или повидло.
Вечером тот же суп. В воскресение давали на
второе 5 картофелин и подлива из ракушек. На
четвертый день нас повели в отдел кадров завода.
Оформлял русских рабочих инженер Лукевич.
Разбили по специальностям. Не
имеющих специальности - по двору и по цехам, в
подсобники. А сапожников, парикмахеров,
бухгалтеров, портных, в том числе и я,
светокопировщик, временно оставили при лагере,
на административно-хозяйственные работы.
Например, мне и бухгалтеру из Воронежа - Зотову,
поручили барак. Следить за порядком, вплоть до
уборки мусора и грязной воды из коридора. Я потом
добровольно перешел, по возке брикетов (угля) на
тачке, по квартирам немцев, лагерного начальства,
и по конторам. Где кофейку дадут, где бутербродик,
где покурить дадут. В столовой лишнюю порцию
супа. Жена получила место по уборке уборных при
конторе, а дочка рассыльной.
При конторе Работа посмотришь,
плодотворная у неприятеля.
Иногда и жене с дочкой перепадали
бутербродики.
Не хотелось мне уходить со своей
должности, но в гостях не своя воля. Поставили
меня старостой барака №39. Но не долго я пробыл в
этой должности. За незнание немецкого языка и
слабую дисциплину (в бараке), сняли, чему я был
рад. Направили в фабзавуч.
Там мне
понравилось. Буду, жив, так чему-нибудь научусь.
Но, к сожалению, не долго там пришлось быть. Нас
нескольких мужчин, отобрали, по виду, а вид то у
меня был сравнительно не плохой, и направили по
вывозке лишнего материала и авиамоторов с
фабрики на неработающий кирпичный завод. Вернее
сказать стали прятать, а это было в начале осени
1943 г. Там работать тяжело и я пошел в госпиталь,
а там случайно встретил женщину фельдшера,
сестру работающей на Ижорском заводе в Колпино, в
конструкторском отделе А.А. Шнабель, которая
посодействовала и мне дали справку, чтобы
перевели на легкую работу. Я пошел к Лукевичу в
отдел кадров. Он мне предложил место старосты в
4-м лагере, но я отказался, и сказал ему: “Лучше
дайте тачку и метлу”.
Тогда он направил опять в
фабзавуч. Но там мне не долго пришлось побыть. В
октябре месяце пришел Лукевич, взял меня, Зотова
(бухгалтера из Воронежа), 4-х девчат и свел нас в
светокопировальную мастерскую, откуда всех
немцев взяли на фронт, а немок переместили на
другие должности вместо мужчин. И у
светокопировальных машин стали работать - один
немец, остальные русские.
Похоже, что у них началась агония.
Пошли последние резервы.
Там я работал до прихода наших.
Нас освободили 22 апреля 1945 г.
Работать легко, а жить тяжело.
Хлеба стали давать 165 грамм, а суп ещё жиже, так,
что идешь с фабрики, заходишь на помойку, около
столовой, наберешь обрезков моркови, брюквы,
картошки, намоешь и наваришь себе баланды. А ко
всему этому почти беспрерывная бомбежка Берлина.
Так месяцами не разувались и не раздевались.
Особенно последние месяцы перед занятием
Берлина. Ввиду этого вши завелись, не только в
одежде, и в сапогах.
Особенно одна ночь была страшная.
Когда на наш лагерь сбросили большое количество
зажигательных бомб. Так, что весь лагерь был в
огне. Сгорело 14 жилых бараков и 4 нежилых. А в
каждом бараке помещалось 176 человек. Были,
конечно, и жертвы. На другую ночь ещё сгорело 4
жилых барака. Было так, что не успеешь прийти из
убежища в бараки, как опять тревога. Обратно. А
ведь убежища только от осколков. Наконец мы
видим, что у немцев дело дрянь.
19 апреля утром, по направлению к
Берлину потянулись гуськом немецкие воины,
понуря головы. 20-го апреля выкатили на аэродром
готовые и незаконченные самолеты и из пулемётов
расстреляли, сожгли, а после и аэродром в
нескольких местах подорвали. А 21 апреля подожгли
цех, изготовляющий моторы для самолетов.
Мы эти дни не работали уже на
фабрике, и больше находились в убежищах, так как
снаряды перелетали через наш лагерь на Берлин.
Это стреляли наши и мы с замиранием сердца ждали
освобождения или смерти. А немецкие небольшие
бомбовозы, где-то под Берлином нагрузятся
бомбами и летят мимо нашего лагеря, и слышно, что
недалеко сбрасывают бомбы, летят обратно,
нагружаются, и опять бомбят, как конвейером. Но
видно было, что число самолетов уменьшается с
каждым кругом.
22 апреля
утром молодежь одного барака осмелела и
разгромила лагерные продовольственные склады,
благо охрана то последнее время была из горбатых
стариков (инвалидов). Они ничего не могли
поделать, но успели позвонить в Берлин. Оттуда на
двух машинах приехали итальянцы. Многих бы
перестреляли, но в этот момент за сгоревшим
цехом, показались солдаты. Наши парни, не долго
думая, схватили, кто наволочку, кто простынь, и
побежали по направлении сгоревшего цеха. И
прошло не более 15 минут, бегут обратно с криком
“УРА”. А за ними НАШИ красноармейцы, машины,
танки. Итальянцы видят дело плохо, поскакали на
машины, а с ними и охрана, и покатили в Берлин.
Когда наши вошли в лагерь, женщины, дети, плачут,
обнимают солдат. Я стою как окаменелый, сон ли это
и жив ли я, даже щипнул себя, и только тогда пришел
в себя. Это не сон, а наше Воскресение. Это было 22\IV
примерно часов 9 вечера с южной стороны Берлина.
ДА, незабываемые минуты в моей жизни. Как не
забыть переживаемые бомбежки Берлина. Красиво и
страшно, особенно ночью. Осветительные ракеты,
сигнальные ракеты, всех цветов. Фосфор, разрывы
зениток, и в заключение громадные столбы огня
бомб, а земля дрожит, как будто рушится вся
вселенная. Бедные люди.
Ночь с 22 на 23 апреля мы не спали.
Беседовали с оставшимися в лагере
красноармейцами, собирая свои жалкие пожитки. И
утром 23-го, как только стало светло, побежали кто
за оставшимися в окрестности нашего лагеря
лошадьми, кто на фабрику за ручными тележками. И
когда наше командование дало приказ очистить
лагерь, мы уже были все, на дороге направляясь по
направлению Цосина. И вот кто прытко справился,
да ещё на лошадях, как говорят, на них под Цосином,
в лесу напали фашисты, и власовцы, и всех
истребили. А нас, кто поотстал, в одном из сел
примерно километров в 15 от нашего лагеря наши
предупредили, чтобы мы остались здесь. Мы так и
решили, побудем денька три, подкормимся,
переоденемся, село богатое. А наши красноармейцы
сказали: “Берите, не стесняйтесь, они у нас тоже
все разорили и обобрали”.
На чердаках - копчености. В
подвалах - консервы, варенье, в кладовых - мука,
сахар и масло. А один красноармеец, увидел на мне
ватное, сшитое из шинели полупальто, сказал:
“Брось свое грязное пальто, в нем жарко”. Повел
меня в один из домов, достал из шкафа новое
осеннее пальто: “Вот, одевай отец”. “У тебя
-говорит- есть сыновья?”.
Говорю: “Двое, на фронте, не знаю,
живы или нет”.
“ Ну, если живы, то оденут моего
батьку, если он сам жив…”.
Потом свел в подвал, набрали там
консервов, повидло. С чердака принес колбас,
окорок. Женщины нашли муки, сахарного песку,
масла. Напекли коржиков, пирожков с варением.
Переодели белье,в общем, переоделись. Но не
пришлось побыть три дня. На утро вышло
распоряжение, быстро оставить село, что здесь
может произойти бой и уходить в правую сторону от
этого села.
В день прихода в село, произошел
следующий эпизод. Старосту из нашего лагеря,
хлопцы изрезали на куски. Ко мне подходят и
говорят: “Ты не бойся, ты нам был отцом родным”.
25-го по
указанию наших, мы отправились. Отъехали
примерно километров 45, навстречу нам, наш
красноармеец на велосипеде. И говорит: “Сверните
вот на эту дорогу, по ней доедете до сборного
пункта, там переночуете. Ночью ехать опасно”.
Действительно в 3-х километрах оказался сборный
пункт, где таких путешественников, оказалось
много. 26\IV утром из нас составилась
колона на тележках, гуськом, больше километра и
уже под охраной из наших пленных офицеров. В пути
в одном из сел, ночевали. Поехали дальше 27-го
утром и к вечеру приехали в небольшой городок
“Шоневальд”. Нас там разместили по домам. Утром
дали хлеба, в обед мясного супа, да и сами
посмелели, кое-что достали. Встретили в этом
городке 1-е Мая, канонада под Берлином была
сильная, а 6 мая поехали дальше, и к вечеру
приехали в город Лукенвальд, в предместье города,
и расположились в лагере, где до нас находились пленные
итальянцы. Кормить нас стали хорошо. 600, а иногда и
700 гр. хлеба, мясной жирный суп, иногда колбаса,
сладкий кофе. 8 мая пошли в баню. Намылись, и сразу
помолодели все лет на десять, а, тем более что 9
мая нам сообщили - ВОЙНА КОНЧЕНА!
Мою дочь выбрали старостой
комнаты, а ее подругу - старостой барака. Но их
скоро взяли официантками в лагерь пленных
русских офицеров. Как-то приходит сержант и
спрашивает старосту барака. Я сказал, что
старосты нет, и по какой причине.
“Тогда Вы напишите список людей
находящихся в бараке. Фамилию, имя, отчество и с
какого места в России. Список принесите
коменданту лагеря”. Я написал, принес. Объяснил,
что я не староста. “Список написан хорошо и
правильно, Вы и будете старостой”. Что же у
немцев работал, а здесь и бог велел. Просидели мы
полмесяца, совестно, и время некуда девать. Стали
просить какой-нибудь работы. Нам дали.
Мимо лагеря проходила 2-х
колейная железная дорога. Вот одну колею и стали
разбирать, на Родину отправлять.
Как не хорошо в гостях и радио
провели, молодежи танцевальную площадку, кино, а
домой, т.е. на Родину хочется.
Наконец-то мы получили радостную
весть. 10 июля я был у коменданта лагеря, на
докладе. Он мне сказал, что: “ обещают дать 250
трехосных автомашин. Работу закончим, не
отлучаться из лагеря, приготовляйте свои вещи”.
Правда, некоторые смелые
понабрали порядочно, не взирая на то, что были
разные слухи, что более 50 кг с собой брать нельзя,
и что на польской границе все новое отберут. Я в
числе трусливых оказался. Надели что возможно на
себя, положили, что получше в чемоданы, а
остальное бросили. Да и силы то у нас с женой
плохие стали, а дочка в то время ещё в силу не
вошла. А некоторые понабрали велосипедов,
швейных машин, стенных часов и до Ковеля
благополучно довезли.
И вот 12 июля действительно дали
автомашины. Вот началась погрузка. Не погрузка -
штурм. Как комендант не уговаривал: “спокойней,
никого не оставим в лагере, всех вывезем, за
исключением русских немцев, которые покамест
останутся здесь”.
Действительно, заполнят 25 машин,
от 15 до 20 чел на машину, смотря по количеству
вещей на каждой машине, выберут старосту, он
получает продукты по списку. Составляет список,
кто, откуда в России. Передает начальнику
колонны. И колонна в 25 машин отправляется. Таким
же порядком, следующая колонна.
Наша колонна, отправилась в 3 часа
дня из Лукенвальда. И здесь меня выбрали
старостой. Проехали 125 км - привал, так как ночью
не ехали. И в известных пунктах заправлялись
машины, выдавались продукты. Спали на машинах и
прямо на траве, благо погода благоприятствовала.
Один только раз попали под дождь.
А как ехали весело, как будто на
свадьбу. Песни, смех, не то, что когда нас в 1942 г.
увозили в Германию. И вот таким мы порядком
доехали до Ковеля, примерно километров 700.
Выгрузили нас. Машины пошли обратно, за другими, а
мы разместились лагерем, кто, где мог, на месте
бывших домов. Город порядком разбит. Покормили
нас жирным супом, так как в дороге были на сухом
пайке. На другой день помылись в речке,
переоделись. Так как в дороге сильно
позапылились.
Дали распоряжение, чтобы мы
сгруппировались по областям. Когда мы
сгруппировались, началась регистрация, и после
регистрации - отправка на железнодорожную
станцию в 3-х километрах от места нашей стоянки.
На 5-й день нашу Ленинградскую область посадили в
бывший санитарный поезд. Вагоны более менее
приличные. Дорогой мы убедились, почему нас так
долго не отправляли на Родину.… Да, потому, что
дороги то все были разрушены, мосты разбиты, и
ехали то мы можно сказать по времянкам.
26 июля в 6 часов утра, прибыли на
станцию Тосно. Выгрузили на запасные пути,
перенесли свои манатки на станцию. Стали
спрашивать, хотя нам ещё в Ковеле сказал один
красноармеец, что станции Поповка, т.е. поселка и
деревни Степановка не существует. Нам
подтвердили. Не только постройки, но и кустика
нет, один бурьян да снаряды. А в Тосно можно найти
хоть какой-нибудь уголок. Нет! Все забито до
отказа.
Пошел я в райсовет, отметить
путевку-направление и спросить насчет
поступления снова на завод. “Поработайте месяц
на покосе”. Я говорю: “ Я работал на Ижорском
заводе с 1908 по 1941г” Тогда мне дали направление на
завод. Жену по возрасту освободили от работы,
дочке предложили на 52-й завод, на стройку. А ей
только исполнилось 17 лет. Поступите тогда, когда
найдете жилплощадь. С нами была женщина из
Саблино, жена лесника Клемшина. “Поедемте в
Саблино, у нас до войны был новый дом большой,
может цел”. Поехали в Саблино (она, и моя дочка),
смотреть её дом. Возвращается она, плачет. И
говорит: “Дом есть, да жить то нельзя. Я покамест
поселилась у подруги. Потолок - половина
растащен, печи разобраны, рам нет и только
половина пола. Хотите, поселяйтесь, а там может,
что и найдете.
Поехали. Все не под открытым
небом. Денег нет. Пришлось кое-чего продать. Жить
надо. На другой день пошел искать уголок.
Где 2000 рублей въездных, в одном
месте пуд песку. А у нас и 200 грамм нет. К вечеру
вернулся ни с чем, голодный. Ночь переспали, пошел
заявил в милицию о своем положении. Поехал в
Тосно в военкомат. Из Военкомата направили в
НКВД. Вечером приезжаю домой. Хозяйка и говорит:
“не только Вас прописать, и меня то за хозяйку не
считают. Дом то на мужа, а муж не известно жив или
нет. Надо хлопотать”.
На утро пошел искать уголок, не
нашел. И только на 6-ой день набрел на свою бывшую
жиличку, которая до войны жила у меня.
До 11 часов просил, уговаривал,
чуть не со слезами. Наконец, смилостивилась,
пустила. Поехал на завод, где старый мой
начальник - главный конструктор завода Баранов
А.Н. без всяких разговоров принял меня. И с 13
августа вышел на работу.
Дочка, благодаря доброму
человеку, устроилась в Ленинград-Московский ОРС
учеником калькулятора, на 360 руб. в месяц.
Бесплатный проездной билет. Недалеко от
Октябрьского вокзала - на Пушкинской улице.
Думала пойти на вечерние курсы. Но не долго
пришлось там быть. Одна из сотрудниц этого
отдела, комсомолка, была откомандирована на
торфоразработки. Ей сообщили, что приехавшая из
“оккупации” работает в отделе, а ты на
торфоразработках. Её отозвали, дочку отправили,
на самое плохое время, на осень. А ей было в то
время 17 лет. А когда с горем пополам вырвалась с
торфоразработок, пришлось искать другое место.
Куда не сунуться - нельзя, в оккупации была. А в
оккупацию попала 13-ти лет.
И опять благодаря доброму
человеку, устроилась в НИИ-13, аппаратчицей во
вредный цех.
Я отработал 2 года на своем старом
месте, где работал с 1911 года. В 1947 году, в декабре,
сказали мне: “Вам нельзя здесь работать, в
оккупации был”. Перешел в цех 19 - сторожем. Пробыл
6 месяцев, перевели кладовщиком, на своем старом
месте. Зарабатывал 800 рублей, теперь получаю 540.
Дали пенсию по инвалидности в 1947 году. В 1949 году с
1-го марта отняли (в сельской местности живем, не
полагается). На горе своими силами собрал халупу
из бункеров, в 20 кв. метров, на старом
прадедовском месте. Где до войны стояли два
домика. Один 40 кв. метров, и второй 25, и кругом сад.
Снесенных ураганом войны, превратившим нашу
местность в пустыню. Где 4-ое лето подрывают мины
и снаряды. Не успеваем вставлять стекла в халупе.
Покамест руки и ноги ещё
двигаются, дальше ЧТО?
В.Семичев
Май 1949 года.
А. Л. Круковский © Copyright 2002